Я всегда точно знал, из-за чего загремел в psy-клинику. Всё дело в моей челюсти.
Неправильный, «собачий» прикус.
Подозревал об этом ещё со школы и старательно скрывал.
Когда они за мной пришли и скрутили руки и посадили в скорую и привезли в осмотровый кабинет, я уже знал причину и поэтому не сопротивлялся.
Как я понял, для отвода глаз осматривающий меня доктор написал в моем личном деле какой-то совершенно левый диагноз, что-то типа «шизоаффективное расстройство» – об этом я узнал несколько позднее, когда удалось скосить глаза и разобрать его кривой размашистый почерк, людей с таким почерком я бы сам закрывал в такие же psy-клиники, куда засунули меня.
Отделение моё достаточно просторное, на восемь палат по шесть коек в каждой, завотделением – весьма колоритный мужик, толстый, как бык, с пугающе выступающими венами на шее, висках и лбу, но очень добрый, хотя и рассеянный: мог говорить с тобой, потом внезапно прервать на полуслове разговор, встать, и, не попрощавшись и ничего не пожелав и не объяснив, резко ретироваться как бы вспомнив о каком-то неотложном деле.
Семён Порфирьевич, такое его имя.
Периодически, где-то раз в неделю, меня отводили к нему в кабинет, где кроме него были еще несколько докторов и санитаров, пытались со мной разговаривать на разные отвлеченные от моей челюсти темы, подсовывали карточки с нарисованными предметами, людьми и разными смешными ситуациями и просили рассказать: что же я вижу на этих карточках и отчего я начинаю заливаться смехом, иногда до слёз.
Объясняю им: как же вы не можете понять, вот вы, светила науки?!
Ведь ясно же, каждый человек будет по-разному видеть и толковать эти ваши дурацкие картинки, что вы с помощью их сможете понять о человеке?
Не для того боженька создавал деревья, чтобы потом их пустили на бумагу из которой сделаны эти ваши никчёмные картиночки!
Будет правильнее их отдать на съедение белкам, чтобы потом, когда из беличьего навоза вырастут деревья, оставить их расти и запретить их тревожить, а те же белки смогут там вить свои гнезда – ну неужели же непонятно, что пользы будет гораздо больше, нежели тратить природное на бесполезные глупости??!
Они переглядывались, вздыхали, махали рукой и увесистые покладистые санитары с воловьими глазами отводили меня обратно в палату и выдавали горсть леденцов и приносили чаю с лимоном и сахаром.
Но я всё равно не мог остановиться и продолжал смеяться. И тогда мои соседи по палате – кстати, настоящие сумасшедшие – цыкали на меня, как бы пытаясь остановить в воздухе мои звуки и замахивались подушками и грозили кулаками, но всё было зря, потому что можно, конечно, остановить человека, но как ты остановишь распространение смеха при помощи махов рук, да еще и таких слабосильных и нелепых?
В общем, сегодня наступил тот день, когда я был готов осуществить давно задуманное. У одного соседа я выманил огрызок тупого карандаша на обмен на запасенные мною леденцы.
Также мне удалось стащить тетрадь, забытую каким-то практикантом на подоконнике коридора, хотя она и была исписана наполовину и имела пятно от кружки на обратной стороне, но мне и этого должно было хватить с головой.
Мне удалось сделать вид, что я принял обязательные вечерние таблетки лития и еще какого-то препарата, засунув их под язык, запив водой, а затем, спрятавшись под одеялом, и притворившись спящим, удачно избавиться от них.
Пятнадцать страниц.
Пятнадцать пустых страниц оказалось девственно чистыми и, прокравшись этой ночью в уборную, где свет горит круглые сутки, в отличии от нашей палаты, я начал свою работу: переносить слова из моей головы на бумагу.
Нет! Это дерево точно пострадало не зря!
Слова ложились сами собой, мысли мои бежали впереди меня, я еле успевал записывать, и, клянусь, я еще никогда не был так возбужден: глаза бегали, отвыкшие писать пальцы старательно выводили буквы – каждая из них должна стоять на своём месте и, мне казалось, что измени я хоть одно слово или даже черточку в букве, всё будет зря.
В течении двух месяцев, по ночам, словом за словом мне был явлен этот текст, казалось, что кто-то светит проектором с ярчайшей лампой прямо изнутри головы и слова и фразы медленно, как в фильме проплывают снизу вверх, медленно настолько, чтобы я успел их запомнить.
И ведь я запомнил!
Вот, то, что я записал:
Ну что ж, человечек, садись, рассказывай
И как, доволен результатом,
Финитой этой своей комедии?
Излагай подробно, как жизнь свою проебал,
А то ведь я тебе своим примером показывал
Кем можно стать, дожив до тридцатитрехлетия
Надеюсь тогда не сильно тебя напугал?
Думал, впереди отмеряно немеряно?
Думал, черный лес-штрихкод
Вороны считывают не для тебя?
Может, хотел проскочить между струйками
Серно-кислотными, сытыми-пьяными
Девками, впрочем, совсем не любя?
Как же ты жизнь свою проебал уверенно
Буддист, наверное, если по жизни грешной
В сказки поверил и чудесное перерождение
Ведь узор твоей жизни убогой был мною отмерянный
Криво-косо, не до тебя, вспоминаю, мне было
Вот и вышел алкаш, эгоист, прощелыга
Черновой вариант моего разумения
С чем жил, кому жизнь без любви дарил?
Свет мой в глаза тебе тут не мешает?
Может думал, дорогу ко мне проторил?
Возник ниоткуда, ушел не прощаясь
Потерялся в трех соснах, дурашка смешная?
Ты не помнил меня, жрал, бухал, развлекался
Не по чину тебе. Всё, дымись. Проебал. Заебался.
Я не стал ставить свою подпись в конце: ведь не я был источником этих строк, я был всего лишь чьим-то инструментом и посчитал бы нетактичным расписываться не за своё.
Закончив, я некоторое время постоял у окна уборной, смотря сквозь решетчатое окно на ночной двор и замедляя биение разволновавшегося сердца.
Стекло было грязное, но даже сквозь разводы грязи я видел тусклый фонарь и довольно большое пятно света, которое он создавал.
Я некоторое время наблюдал за тенями, за игрой света, потом аккуратно спрятал тетрадку себе под пижаму и подошел к двери, прислушался: всё было тихо.
Я осторожно, едва касаясь пола носочками тапочек, выскользнул в коридор и, прижимаясь к стене, пробрался к кабинету Семёна Порфирьевича.
Я знал, что дверь в его кабинет закрыта, но в данном случае это было не важно: между дверью и полом была довольно-таки широкая щель, куда я и просунул свою тетрадь.
Оглянулся: вокруг всё также было тихо и только изредка был слышен храп то ли санитара, то ли кого-то из соседней палаты.
Добрался до своей кровати без происшествий, забрался под теплое одеяло и внезапно на меня навалилась какая-то душная и тяжелая усталость, как будто бы я целый день занимался какой-то нелегкой физической работой и устал вусмерть.
Забылся сном.
После завтрака в столовой и принятия утренней порции таблеток мы возвращались к себе в палату и, ступив внутрь, увидели Семёна Порфирьевича, стоящего напротив двери. Несомненно, он ждал.
Я сразу понял, что он ждет именно меня. Я успел уже слегка подзабыть мою ночную экспедицию и почти был уверен, что это был всего лишь сон.
Здесь, наверняка из-за всех этих лекарств, у меня часто возникало ощущение нереальности происходящего, отчего я то безудержно заливался смехом, не в силах остановиться, то ошеломленный застывал на кровати, уперев взгляд в потолок, изучая изумительные трещинки и неровности побелки и слёзы текли у меня из счастливых глаз.
Семён Порфирьевич громко дышал и был очень красен лицом. Казалось, он хочет что-то выкрикнуть, но сдерживается – что было для него очень непросто.
Он указал мне рукой на кровать, я присел.
Он стоял рядом, такая глыба!, смотря на меня, как мне показалось, с какой-то отеческой грустью в глазах.
Он постоял еще немного, потом внезапно ласково погладил меня по голове, сказал с досадой в голосе: «Эх!», развернулся и направился к выходу в коридор.
На самом пороге, он остановился, как будто что-то вспомнив, повернулся вполоборота, и, обращаясь как бы ни к кому персонально, как бы в пустоту сказал:
– Вообще-то, это не ты жизнь свою проебал, парень! Это жизнь проебала тебя! Так надо понимать!
